Яков Кротов

ТАИНСТВА: ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ И ДЕЙСТВЕННОСТЬ

Люди отличаются от богословов тем, что людей волнует действенность таинств, а богословов - действительность. Это не означает, что богослов - нелюдь. В каждом верующем есть и человеческое, и теологическое. Они соотносятся ровно как кровь и вино в таинстве Евхаристии.

"Богослов" как вино. Рассудочность, доходящая до бреда, есть в любом человеке. Как и вино, эта рассудочность одурманивает. Очень большой ум одурманивает как очень большая порция превосходного коньяка. Бывают умы, напоминающие скверное вино, бывают умы-медовухи, и это замечательно, только всё-таки человек без ума - человек, а без крови - покойник. Даже самый запойный пьяница не мечтает о превращении своей крови в вино.

Вино делают люди, а людей живыми делает кровь. Рассуждения о том, что для совершения таинства, в котором вино и хлеб становятся Кровью и Телом, нужны определённые условия, абсолютно верны - и абсолютно безжизненны. А иногда и убийственны для рассуждающих и тех, кто им доверяет.

Убийственны, к счастью, в переносном смысле, не в буквальном. Хотя... История Церкви знала ведь войны из-за этих рассуждений, самая знаменитых из которых - война начала XV столетия, когда чехи во главе с Яном Жижкой сражались за право пить из Чаши; в XVI-XVII веках войны между католиками и протестантами, а то и между протестантами разных направлений велись, помимо прочего, из-за разных толкований того, какие условия (слова, жесты, облачения, теории) обязательны для того, чтобы Евхаристия могла считаться действительной, а какие - нет.

В наши дни войны ведутся из-за других, не менее ничтожных вопросов, но до сих пор есть любители поразмышлять о том, действительно ли совершается таинство, если все нужные слова и жесты, к примеру, совершает ребёнок. Или женщина. Или священник, но в одиночестве. Или священник, но неверующий. Или не священник, а то и не член "нашей" Церкви. А если актёр во время съёмок фильма?... Впрочем, актёры приравниваются к детям.

Послушав и почитав подобные рассуждения, хочется категорически сказать: "Всё действительно!" Если кому-то охота ставить планку, бесполезно вырывать эту планку из рук - так давайте положим её на землю, чтобы все могли её преодолеть. Давайте считать, что То, что завещал творить Иисус на Тайной Вечере, совершается у всех, кто считает, что совершает это.

Между прочим, на практике именно так и происходит. Во всяком случае, при всей резкости словесных перебранок, ещё никогда ни один фанатик, оказавшись среди тех, действительность Евхаристии у кого он же сам и не признаёт, не вёл себя по-хамски - не плевал в чужую Чашу, не кидал на пол Хлеб. Человек попадает в ловушку человечности: казалось бы, если ты, будучи православным фанатиком, считаешь католическую Евхаристию недействительной, так пойди и съешь, То, что они там дают. Это ведь всего лишь хлеб!

Подлинное Православие (как и подлинное католичество, подлинный протестантизм) - в другом. Жить в своём, не осуждая и не отвергая другого. Не думать, что "молчанием предаётся Бог". Эту фразу иногда приписывают самой Библии, а её сказал св. Григорий Богослов, и сказал иронически, сокрушаясь о тех, кто не может помолчать. Лучше промолчать, лишь бы длинным языком не разрушить, "чего не должно". А предательство Бог? Бог простит!

Соблюдать все условия и всё-таки знать, что таинство может не совершиться. Бог не марионетка, слова обряда не верёвочки, за которые Его дёргают. То же справедливо относительно любого другого таинства: и не всякое венчание отмечает брак, не всякая исповедь - покаяние, не всякая, соответственно, и прощение. Бог простит чрезмерную доброту, но не простит даже самой лёгкой суровости.

Материальная жизнь человека устроена по принципу разумной достаточности. Если для пирога достаточно двух яиц, трёх класть не надо. С духовной жизнью такое не проходит. Литургию служат и на одном хлебе ("просфоре") (греки), и на пяти, и на семи. Пытаться провести границу между "второстепенным" и "существенным" (например, количество просфор - не второстепенное, церковнославянский язык - существенное) для действительности таинства - бесполезно. Действительность таинства - дело Божие, не человеческое. Человеческое дело - совершать таинство не в одиночку, а совместно с другими, в живом общении с другими.

Это сложно, потому что "жизнь" не поддаётся определению даже в биологии, тем более, в духовной жизни. У современных российских православных самый болезненный, к примеру, вопрос, - это "апостольское преемство". Священник, совершающий таинство, должен получить благодать Духа через возложение рук епископа, на которого возложил руки епископ, на которого возложил руки... и так до Джека, который построил Дом. То есть, до апостола Иакова ("Джек" по-английски именно "Иаков"), который был первым епископом Иерусалима.

Когда Церковь была государственной, получить это "апостольское преемство" было так же трудно, как получить на пару часов шапку Мономаха. В наши дни апостольское преемство есть у самых экстравагантных направлений в христианстве. Ну и что? Означает ли это, что и там таинство - действительно? Боже, ответь! Бог не даёт ответа. Богословы - которым ум в голову ударил - дают, но такой ответ принимать не стоит. Нельзя слушать ответ на неправильно поставленный вопрос.

Действенно ли таинство? Хлеб, над которым произнесены слова Иисуса, никак не меняется. Если его не есть, он рано или поздно испортится, как обычный хлеб. А человек? Человек, который причастился, изменился? Он-то, в отличие от хлеба и вина, должен меняться. Он же че-ло-век!

Люди меняются. Случается не только плохое. Случается хорошее. Люди становятся иными - святыми. Действительное становится действенным. Можно доказать, что это Причащение так подействовало? Нет, конечно! Это было бы равносильно доказательству бытия Божия, а такое доказательство Бог уничтожил в первый же день творения, чтобы расчистить место и души.

Доказать - нельзя, особенно "от противного": мол, у таких-то и таких-то таинство недействительно, а значит, не действует, а если действует, если человек изменился, то не от этого "недействительного" таинства, а от чего-то другого. Не венчались, а одна плоть до последнего выдоха. Не каялись, а чистые. Не крестились, а праведные. Если какой-то христианин этим смущается - значит, он христианин "рабского типа", ему Бог нужен как средство, а не цель, и если где-то цель достигнута без Бога, он готов Бога оставить и - туда. Действенность действенностью, эффективность эффективностью, но важнее и действительности, и действенности верность Тому, Кто дал таинства, и тем, кого Он дал в спутники на духовном пути. У кого цель - самоцель, у того эффективность быстро скисает до эффектности.

Человек падший, человек недоверчивый (а только такого человека мы и знаем) не Богу не доверяет, он другим людям не доверяет. То, что существует в общении с другими людьми и только в этом общении, кажется нам "условным". "Настоящим" кажется то, что останется даже, если все люди исчезнут. Морковь - настоящая, любовь - "морковь". Так вот нет же: любовь - кровь. Когда она исчезает, всё исчезает. Условно не то, что стоит на словах, а то, что стоит на приказах, заклинаниях, на глухоте эгоизма, как единоличного, так и коллективного. Таинства есть вечная жизнь, которую Бог вплёл в отношения между людьми, и любая попытка таинства выделить и определить так, чтобы они были действительны и действенны помимо любви, помимо людей, - бесполезны.

Доказать нельзя, предать нельзя. Оглядываться, как там у других - нельзя, тем более, нельзя спорить. Но причаститься - можно."Когда я ем, я глух и нем". Причастился, а желание спорить осталось? Значит, для тебя таинство оказалось не действенным - хотя, возможно, и действительным. Надо выбирать: или спорить с людьми, или быть с Богом.

ТАИНСТВО, ОБРЯД, ВЛАСТЬ

В современном мире таинственность менее всего ассоциируется с обрядностью. Таинственное неповторимо и непредсказуемо, словно полёт птицы, обряд же скорее напоминает карусель. Таинственное потому и таинственно, что его отношения с человеком непонятны. Обряд же вполне понятен, и хороший верующий должен знать смысл обрядов, в которых участвует.

Русский православный человек, правда, не увязывает слова «таинственность» и «таинство». Таинственное – это в романах про несуществующих фей и троллей, в «мистических триллерах» («мистика» и означает «таинственное»). Таинственное бесконечно. Таинства – это в Православии, их ровно семь. Таинственное опасно, выбивает у человека почву из-под ног, недаром «мистические» обычно именно триллеры. Не комедии же! Таинства, напротив, создают почву  под ногами, даже если в роли «почвы» выступает небо. Таинства, говоря языком науки, это «обряды перехода». Они отмечают переход человека в новое состояние: крещение – человек соединяется со Христом, это как роды, миропомазание как обретение разума и речи, исповедь – прыжок в царство прощения, евхаристия – соединение через Христа с другими верующими, живыми и умершими, вхождение в Царство, в Церковь, рукоположение – вхождение в число подпасков у Христа, венчание – вхождение в брак, соборование – вхождение в мир, где чудеса творятся по человеческим молитвам. Не случайно монахи добивались включения монашеского пострига в число таинств, ведь уход из мира они переживали как уход в «иной мир» (не путать с «миром иным», загробным), отсюда «иноки».

«Таинственность» в обыденном представлении – это шекспировское «есть многое в этом мире, что и не снилось нашим мудрецам». С точки зрения веры, конечно, такое таинственное дешёвка, если не выдумка. Ничего таинственнее самой обычной жизни и любви быть не может. Поэтому и отпевание покойника – не таинство (хотя, конечно, это «обряд перехода»). Смерть загадка, не более того. Она никуда не ведет. Таинства – ведут, таинственность же лишь развлекает, сбивает. В этом смысле именно таинственность – парк аттракционнов, куда заглядывают, чтобы развлечься. В брак так не заглянешь по определению брака. Брак – таинство, супружеская измена – секрет, а таинственность это территория разврата, который ищет чёрную комнату в чёрной кошке.

Таинство – сила, сила Божия, соединяющаяся с силой человеческой. Грех подменяет эту силу насилием. Здесь и начинаются проблемы с обрядом. Даже если человек молится наедине, они могут возникнуть. Молиться без обряда нельзя даже наедине, хотя нормальный человек этого не сознаёт, как не сознаёт, что говорит прозой. Если во время молитвы человек привык закрывать глаза – это обряд. Привык подымать глаза – тоже обряд. На коленях, сидя, с поклонами поясными, с поклонами земными… Можно надеяться, что таких личных обрядов куда больше, чем принято считать. Ведь главное в обряде, чтобы он точно обряжал происходящее, а происходящее во время личной молитвы и должно быть очень личным, отличным от чужого.

Однако, если человек, пусть даже молящийся наедине, начинает молиться с силой, переходящей в насилие, всё деформируется – и содержание, и форма. Именно это происходит, когда молитва превращается в заклинание. Тогда начинает нарастать обрядовость как внешняя форма, которой человек придаёт большее значение, чем собственному сердцу. Тогда иконы (если речь идёт о православии) заполняют стены дома словно плесень. Тогда Библия превращается в книгу штабных приказов и инструкций, зашифрованную (чтобы враги не воспользовались). Такое, кстати, бывает не только у протестантов – на Псалтыри и в древней Руси гадали.

Хуже всего обряду и таинствам приходится, когда они вступают в гравитационное поле государства. Во всяком случае, если речь идёт о государстве, стоящие не на силе, а на насилии, но пока именно такие государства – реальность. Самые древние религии такой проблемы не знали, потому что религии древнее государства. Людям, воспитанным в европейской традиции (где Церковь изначально была государственной, если считать «Европу» с момента распада Римской империи), чрезвычайно трудно понять и, главное, почувствовать, как это древние греки и древние римляне соединяли религиозные обряды, мистерии («таинство» именно есть перевод слова «мистерия»), традиции разных племён, и никто не насаждал никакой унификации. В современном мире это сохранилось в Индии: тысячи религиозных обрядов, множество не просто «оттенков» вероучения, а множество вероучений, и все существуют бок о бок. Конечно, и тут не обошлось без государства – чего стоит хотя бы кастовое деление, имеющее и религиозный аспект. Тем не менее, уровень «толерантности» неизмеримо выше, чем в Европе. Кавычки здесь уместны, ибо европейская толерантность исходит из того, что различий быть не должно, но коли уж они появились, надо их терпеть. Архаическая же психология исходит из того, что различия – это норма.

Может быть, христианству легче понять себя, посмотрев на современный иудаизм. Всего несколько десятилетий, как он обзавёлся собственным государством, и вот уже в этом государстве все проблемы, хорошо знакомые Церкви. Раввинам вручены государственные функции. Их решения о том, является ли житель страны евреем или нет, состоит он в «правильном» браке или нет, становятся решениями государства. Иудаизм в США таких прав не имеет. Результат предсказуем: в Израиле иудаизм с каждым годом становится всё более жёстким. Обряд выходит на первый план, то, что облечено в обряд, не просто уходит на второй план – оно попросту испаряется. Идёт отбраковка «неправильных» обрядов (деталей обрядов).

Видимо, именно так были изгнаны иудеи, веровавшие в Иисуса как воскресшего Мессию, из синагог первого столетия. Именно так появилось «христианство» - в попытке государственным насилием «укрепить», «дисциплинировать», «сплотить».

Когда говорят о том, что «таинство недействительно, если священник раскольник», говорят ведь не о таинстве, говорят об обряде, о внешней оболочке таинства. Кто совершает таинство, как он одет, возлагали на него руки или нет, когда «ставили в священники» (если вообще в этом направлении христианства есть особые «священники»), на каком языке читались молитвы, были это молитвы по книжке или импровизированные, - всё это обрядовая сторона таинства.   

Более всего повлияло государство, кажется, на таинство Евхаристии. Таинство крещения слишком изначально в христианстве, и ещё до огосударствления повелось признавать «действительным» всякое крещение, если только произнесен минимум нужных слов. Священник вообще не обязателен. За таинства соборования или исповеди, кажется, борьба даже и не велась. Таинство брака регулировалось либо народной традицией (венчание как отдельный церковный обряд, обязательный для «законности» брака, появилось очень поздно), либо самим государством. Евхаристия же, совершаемая регулярно, оказалась на стыке всех мыслимых конфликтов: и межгосударственных, и богословских. К тому же, обряд Евхаристии в государственном христианстве требует отдельного здания – ведь это уже не только таинство единства во Христе, но и демонстрация единства народа и государства вокруг веры. А отдельное здание, отдельные «освобождённые» служители для совершения таинства, - это уже всё деньги, дисциплина и прочие проявления именно насилия.

Именно возможность прибегнуть к государственному насилию порождало споры о том, какие священники «каноничные». В XVII веке в России именно государство решало спор о том, «действительно» ли таинство Евхаристии, если используется семь или пять просфор. Кто служил на семи – того государство ловило и сажало в тюрьму. Среди тех, кто служил на пяти, разгорелся спор о том, когда именно совершается «пресуществление» хлеба и вина в Плоть и Кровь Христовы. Спор смешной, потому что сама постановка проблемы была не православная, а исключительно католическая. Но в результате власть вынесла решение (такое, чтобы было «не как у католиков»), и в текст молитв вставили специальное дополнение, и власть – церковная, но за её спиной светская – следила за тем, чтобы все священники в России эти дополнительные молитвы читали.

Государственное насилие подобно трупному яду. Государство может исчезнуть – во всяком случае, христианство может освободиться из-под государственной опеки, а то государство само прогонит – но, если уж власти попробовали, то бацилла остаётся надолго. Так случилось со многими (не со всеми) протестантскими движениями: от государства ушли, а к свободе не пришли, сами себе стали насильниками. Так сплошь и рядом в современном православии (оно ведь даже в России не такое уж государственное, как иногда кажется). Живёт какой-нибудь американец в гордом одиночестве на своей (бывшей нашей) Аляске, на сто вёрст больше православных молится, Богу молится, и пишет, пишет, пишет в интернет о том, какие таинства, какие православные Церкви – «действительны», а какие лишь «помесь граммофона с попугаем».

Жёсткая регламентация обрядов, их унификация, объявление всех прочих обрядов «недействительными», - тяжёлое наследие союза веры и насилия. К счастью, абсолютной такая регламентация никогда не бывает. Обряды меняются даже там, где их запрещено менять, где стараются не менять. Меняются понемногу, но в конечном счёте чувствительно, ведь счёт идёт на века. Кое-что даже крадут у ненавистных врагов, потому что уж очень нравится – так в православном обряде таинства исповеди появились огромные заимствования из исповеди католической.

Попытка решить проблему, избавившись от обряда, так же ничего не решит, как и унификация обряда. Ведь нулевой обряд – тоже обряд. К тому же, спор вызывает ведь не сам обряд, а понимание обряда. Как толкуется жест, слово, движение? Два священника могут читать молитвы одинаковые, а понимать их по-разному. Это нормально. Но когда приходит насилие, оно начинает рыться в головах у священников, экзаменовать и контролировать. Предположим, что православный чин Евхаристии станет точно таким же, как у протестантов. Для этого ведь не обязательно Православию меняться – вдруг протестанты обзаведутся и апостольским преемством (у англикан, впрочем, оно и так есть), и храмами соответствующей архитектуры, и иконостасом, и всем-всем-всем. Но ведь протестант не видит в хлебе и вине, над которыми произнесены слова Иисуса «Сие есть..» святыни. Что это означает «не видит»? У него сердце не так бьётся? Он глаза не возводит к небу? Он думает не о том, о чём думает православный? Вот и займутся, Кому Надо, изменением того, что в голове. Результат известен: лицемерие и ложь.

Парадокс (особенно заметный в Евхаристии) заключается в том, что христианские таинства изначально очень простые. Как крещение: окунулся и пошёл. Взял хлебушек и вино, благословил, преломил… Как венчание: помолились, поели, побежали к ложу. Венчанию хорошо – если в этом таинстве слишком много начать накручивать обрядности, жених с невестой попросту убегут от нетерпения. А в Евхаристии – ждут. Час ждут, два ждут. Как говорил один герой Николая Лескова, провинциальный купец: «У нас в храме херувимскую три часа поют». С гордостью говорил!

Спрашивается: действительна Евхаристия, если херувимскую поют пять минут? А если вообще не поют, а говорят? А действительны Евхаристии древности, до появления херувимской (до VI века)? Тайная Вечеря вообще – действительна была?

Ответ обычно такой: закон обратной силы не имеет. Пока не постановили, что должна быть херувимская (апостольское преемство, опресноки, тропарь третьего часа), всё было действительно. Постановили – теперь действительно только с постановленным.

Вот это и есть логика насилия. Не закона, а именно законничества – закона, который пытается распространиться если не на прошлое, то на настоящее, на всех и на вся отныне и во веки веков. Это насилие не спрашивает, все ли согласны с трёхчасовой херувимской. Оно попросту объявляет: так и никак иначе. И не надо думать, будто все эти накрутки делаются от избытка чувств-с. У Спасителя и Его учеников чувств было не меньше, надо думать. Обряд разрастается именно от необходимо показать власть и утвердить власть, от кого-то отмежеваться, кого-то сплотить.

Насилие насилием не побеждается. Победить обрядоверие, сокращая разбухший обряд, обрезывая его до некоей изначальной простоты – не получится. Вместо веры с пышный обряд будет вера в простой обряд, вот и всё. Обычно, когда хотят доказать неприкосновенность пышных обрядов (и разумность их развития), сравнивают их с пышным кустом. Нельзя же дуб вернуть в состояние жолудя?

Нельзя. Но и быть дубом нельзя, когда надо быть человеком. Дуб растёт сам по себе, никто ему не нужен. Человек без другого человека не выживет. Просто обкорнать обряд означает обычно кого-то приобрести, но кого-то и потерять. Сам по себе страх пышности уже не вполне нормален. Человек вообще пышное, кустящееся, щедрое существо. То, что появилось случайно и не их самых лучших побуждений, он способен наделять новым смыслом, и смыслом прекрасным. Символ веры, к примеру, вставили в литургию поздно и только потому, что ещё раньше так поступили те, кого считали еретиками. Ну и что, разве обязательно убирать символ веры, чтобы научиться считать людей с чуть иным символом единоверцами?

Обряд становится простым не тогда, когда его упрощают, а тогда, когда человек становится сложнее обряда. Для этого надо принять обряд не как результат принуждения извне, не как средство выстроить отношения с абстрактной властью, а как средство общения, единения и единства с другим человеком.  Преобразить не обряд, а своё восприятие того, кто в этом обряде участвовать. Не обрезать, а расширить мир молитв, обрядов, таинств, включив в него других людей как соучастников. Делать выбор не в зависимости от того, как обряд соотносится с  идеей, с историческим «зерном» и т.п., а в зависимости от того, какие люди вокруг.

Ясно, что этот выбор будет разным в разных ситуациях. Одно дело, если вокруг горячие финские парни, которым вообще всё равно, семь или пять просфор. Другое дело, если вокруг старообрядческая деревня. Ещё важнее, делается ли выбор добровольно или под принуждением – собственно, если под принуждением, то, может, лучше и упереться, и не двигаться. С шантажистами не якшаются не только джентльмены, но и верующие.

ГДЕ НАЧИНАЕТСЯ СВЯЩЕННОЕ

Таинство евхаристии производит не какую-то необычную еду, таинство брака не производит необычную семью, крещение не производит какого-то необычного человека. Всё, что они производят, есть явление Бога в мире. Здесь и полезно вспомнить, что Бог являлся до того, как появились обряды таинств и учение о таинствах. Священное являлось в святых и в семьях, в здоровье и в болезнях человеческих. То, что церковная традиция к XVII столетию ограничило количество таинств семью, есть ограничение обрядов, но не самих таинств и не Бога. Дух по-прежнему дышет, где хочет.

Это достаточно ясно, когда речь идёт о таинствах, «производящих» нечто, что кажется нам вполне земным – здоровье (соборование), любовь (венчание) , покой (исповедь). Самый верующий православный, заболей он раком, можно надеяться, не откажется, чтобы над ним помолилось семеро не священников, а просто верующих. Вдруг поможет Бог в ответ на их молитвы! Только в XVI-XVII веках католические (а за ними и православные) богословы стали подчёркивать, что брак без венчания «неправилен», что миряне не имеют права «прощать грехи». Причиной была необходимость сопротивляться протестантам с их антиклерикализмом. Захотелось пожёстче сказать, что только священник вправе венчать, отпускать грехи и т.п. Но до этого в течение веков «при крайней необходимости» и мирянин дерзал говорить мирянину: «Властью, данною мне от Господа, отпускаю вам грехи ваши» (Марк Блок рассказывает о Жуанвиле). В поэме о Роланде первоначально сообщалось, что Карл Великий, в присутствии всего войска, а значит, и капелланов, дал отпущение грехов своему рыцарю (в XIII веке этот эпизод вычеркнули).

Впрочем, даже клерикализм не сумел отобрать у мирян права благословлять. Хотя в России, к примеру, сделали всё, чтобы священническое благословение выделить. Пальцы по особому сложены, руку благословляющему целуют. На Западе это всё давно ушло в прошлое. Правда, и в России не нужно быть священником или даже мужчиной, чтобы перекрестить – то есть, именно благословить – самого себя, еду, ребёнка и т.п. Наверное, средний православный человек не задумывается, чем священническое благословение отличается от прочих, а если бы задумался, то понял, что смотрит на благословение вполне материалистически (язычески), как на проводник определённой энергии. Вот может течь ток большей или меньшей силы… Только Бог не электричество, Его благо не зависит от диаметра и материала провода.

Духовенству без возражений, кажется, уступили только монополию на те таинства, которые «производят» что-то, связанное с функционированием самой Церкви. То же крещение (хотя именно его «в крайнем случае» разрешено совершать и мирянам – про отпущение грехов или брак такой оговорки, к сожалению, нет). Рукоположение. Как будто Церковь это учреждение, и крещение – как пропуск в контору, а рукоположение – как приём на работу. Евхаристия – вроде парадного обеда или (у протестантов) торжественного заседания. Тут и начинаются склоки относительно того, чьи таинства «действительны» - склоки сугубо внутриучрежденческие или между разными претендентами на звания единой и соборной Конторы.

Тайна же таинств в том, что они не меняют ничего на земле и в людях, а лишь соединяют земное с небесным, человека с Богом. Таинство есть безграничное, преодолевающее границу с конечным. Поэтому не стоить тратить сил на «возгревание» в себе каких-то особых чувств и эмоций, якобы подобающих «крещёному», «венчаному», «покаявшемуся», «рукоположенному», «причастившемуся». Чувства все прежние, только раньше без Бога, а теперь Он пришёл. Это не означает, что чувства молчат. Бог же пришёл, не кот чихнул! Перед Богом нельзя не благоговеть, но нельзя и переносить благоговение с Бога на место Его явления – это уже будет идолопоклонство. Благоговение перед святыней есть благоговение перед Единственным, Кто Свят.

В этом смысле совершенно точно, а не только поэтически говорят многие современные православные о «таинстве политики», «таинстве монархии», «таинстве катехизации». Всё может стать таинством, где может явиться Бог. Кстати, это не так уж много – в мире множество фикций. Иногда поездка в метро – таинство, а отпущение грехов – профанация.

Магическое – то есть, материалистическое – сознание боится «растворить» священное. Оно отождествляет лучшее и высшее с редким. Гор меньше, чем равнин. Высоких вершин совсем мало. Пусть таинством будет то, что редко. Каждое новое Богоявление таким магизмом встречается с штыки. Только Бог не редок, а Свят. Святости не становится меньше, если её становится больше. Это и есть чудо Богоявления.

Встреча со священным – таинство Встречи – решительно не может состояться разве что в двух случаях: если заранее считают священным всё либо ничего. Первое наиболее наглядно в пантеизме. Где видят Бога в каждой травинке, там не увидят Бога в Боге.

Второе случается и среди христиан: когда в запале борьбы с магизмом и обрядоверием не видят священного ни в чём. Всё отделено от Бога железным занавесом, всё земное всего лишь земное, роза есть роза есть роза. Вот это стул, на нём сидят, вот это хлеб, его видят. Примечательно, что такие люди не только отрицают, что слова Христа о вине «сие есть Кровь моя» могут означать нечто больше простого лозунга, но и спокойно заменяют вино соком. Нет, пожалуйста, не хотите пить вина - не надо, но не надо делать вид, что вино и сок одно и то же. Священное как раз отличается от несвященного как вино – от сока (образ Вл.Соловьёва). Отличие ничтожное – ведь оно собственно в наличии маленького (иначе уже не вино) процента спирта. «Спирт» - от латинского «спирит», «дух». Таинство и есть явление Духа – не человеческого духа, не эмоций, а Божьего Духа.

ТАИНСТВА

Таинства никогда не бывают двусмысленными. В них сто, тысяча смыслов - и каждый смысл истинен. Этим таинства отличаются от человеческих дел, в которых если хотя бы второй смысл - то обязательно один смысл настоящий, а другой фальшивый. Многие люди, участвуя в таинствах, понимают лишь самый простой их смысл, никто из людей не видит и не понимает глубочайшего смысла таинств, - но это не делает неискренним и лживым ни Бога, совершающего таинства, ни людей, участвующих в них. Это делает таинства - таинствами.

Человеку дано понять, что совершается в таинствах - не надо понять, как. Механика таинств закрыта от нас, потому что человеческое сердце не выдержало бы, если бы увидело и поняло, как совершается Спасение - ведь оно совершается болью и страданием Христа. Он умирает за нас - Он входит в нашу жизнь - Он входит, ради нас, в хлеб и вино. Как это мучительно для Него даже, если никто не мучает его копьем и насмешками, как мучительно для Бога снисходить к людям просто потому, что Он - Бог, Он Творец мира, и стать частью мира для Него неестественно, мучительно и требует полнейшего Самоотречения.

КРЕЩЕНИЕ

В Символе веры о крещении сказано: «Исповедую едино крещение во оставление грехов». Выражение «едино крещение» напоминает нам о начале Символа; конечно, сходство со словами о Боге Едином не случайно. Вера в единое крещение трудна не менее и, главное, трудности здесь совершенно того же порядка. Ведь святые отцы из всех таинств упомянули именно крещение по одной простой причине: только это таинство подверглось непониманию вплоть до ереси. Когда Римская империя начинала упадать - когда гонения на христиан впервые приняли массовый характер, да еще после долгих лет спокойной жизни - когда массовыми стали измены Христу - когда упадок Империи проявился в неспособности до конца изничтожить христиан, и гонения сменилась относительным спокойствием - когда, наконец, отступники стали приходить с повинной головой - вот тогда встала впервые проблема: принимать ли их обратно в Церковь?

Самые добрые решили: принимать. Разумеется, через крещение, ибо принимаются фактически уже не христиане, нуждающиеся во вторичном крещении.

Самые недобрые решили: не принимать. Никаким покаянием, никаким крещением не замазать измены.

А истина, в том числе догматическая истина, вошедшая в Символ - о едином крещении - была, как всегда, совсем в другой плоскости, не доброты/недоброты, а памяти/беспамятства. Да, можно придумать каждое утро креститься заново, чтобы войти в день святым и чистым. Можно придумать причащаться каждые три часа - раз причастие благодать, так надо ее больше и больше. Можно придумать - как у древних японцев - менять свое имя с каждым новым этапом в своей жизни. И все это будет прекрасно, но это уже будет не человеческая жизнь, а жизнь животного, не имеющего памяти. Что такое память - не знаю, но знаю, что только животному нужно давать сахарок после каждого трюка, а человеку можно хотя бы через раз - он помнит, что ему давали сахарок час назад и из благодарной памяти выполнит вашу просьбу. Мы крестимся во Христа не потому, что он спас лично меня, а потому, что Он спас Адама - и сколько бы имен ни было у меня, у людей, все мы имеем память о том, что Адам - наше целое, что мы его часть, часть человечества. И каемся мы не для того, чтобы вычеркнуть из головы памяти о грехах, а для того, чтобы грехи существовали только в памяти. Но в памяти они должны существовать! Духовная жизнь и есть постоянное усилие памяти. Дух жив, если мы помним о своих грехах. Дух жив, если мы помним о благодати и благодеяниях Божиих, на нас бывших. Дух жив, если мы помним первую любовь свою. А если каждое новое движение духа напрочь перечеркивает всю нашу предыдущую историю, - дух мертв. Если чувство богооставленности вышибает из меня память о действиях Духа Святого во мне, о встрече с Богом, о чудесах Иисуса - значит, меня нет, а есть только дырка, через которую все, и зло, и добро, и Дух Святой протекает, не задерживаясь. Едино крещение - потому что одна память.

И, как и единого Бога, единое крещение невозможно «разъяснить». Хочется: ну как это так, после крещения мы грешим? может, все заново, и то крещение считать фальш-стартом? Но ведь это все тоже бинарное, дихотомическое, двоичное - многобожническое - мышление, только теперь уже не о Боге, а о себе. Это своеобразное манихейство в отношении себя: есть «я» плохой и «я» хороший (что эти два «я» разведены во времени - не очень существенно). Вот тогда я был плохой - теперь хороший. Теперь я не несу ответственности за то, что сделал. Теперь я святой. Нет! И теперь я грешник, и после покаяния я за все свои прошлые подлости отвечаю. Они прощены, они прошли - но я не прошел, хоть и прощен. Мои грехи себя не помнят - но я помню их. И я выхожу из крещении не освобожденный от всяких забот, от дурных привычек, от зла, а освобожденный для молитвы и жизни в Боге.

* * *

Крещение - смерть, мы умираем для греха и рождаемся для вечной жизни. Для крещаемого исполняется обещание Христа: «Не вкусит смерти вовек». Как это может быть? Внешне христианин может умереть так же как и неверующий в воскресение: в одной автокатастрофе могут погибнуть, в одном пожаре сгореть. С крещением меняется не смерть (в пустоте нечему меняться), а жизнь. Неверующий во Христа может относиться к смерти героически, стоически, идиотически, может считать, что за смертью его ждет суд и воздаяние и соответствующим образом строить свою жизнь. Чего он не может: дышать уже сейчас тем воздухом, которым дышат после Суда. Христианину это дано и это делает жизнь христианина блаженным наслаждением: он и кается не потому, что очень уж трепещет часа смертного и суда (когда-то на этом ставился акцент, но именно тогда, когда большинство христиан имело еще нехристианскую психологию). Христианин кается, как откашливается, потому что уже здесь и сейчас ощущает несовместимость греха с тем Духом Святым, Которым наполнен.

Крещение, как и всякое таинство, называется так не потому, что оно секрет для чужих, а потому, что даже своим его механизмы непонятны. Многие крестятся из моды, некоторые - чтобы быть «как все», кое-кто - для укрепления здоровья. Но и те, кто подходит к таиннству с полным знанием его обряда и с горячей верой - тем более страшатся, чем более знают, тем более недоумевают, чем более веруют. Это говорит об одном: не нашего ума это изобретение. Пусть задолго до Христа и помимо Христа омовение считалось символом духовного очищения; в Христе, в крещении Бог превращает символ - в реальность. Мы входим в Божий мир - и, естественно, робеем. Мы здесь не просто гости - мы здесь нноворожденные. Самая горячая наша вера холодна в сравнении с жаром Бога. И с точки зрения Хозяина, наверное, самый знающий человек ненамного превосходит абсолютного невежду. Но с точки зрения человеческой - нечестно креститься, бормотать какие-то обещания - не зная, кому, что и зачем обещаем. И если у священнников не хватает временни и сил всех научить (а прежде всего, не хватает священников), так может быть кому-то помогут эти заметки.

Прежде, чем стать христианином, человек становится оглашенным. С давних пор это слово означает чуть ли не буйного сумасшедшего - потому что в середине каждой обедни оглашеннных просят выйти. На самом деле, состояние это совершеннно не сумасшедшее, но несколько межеумочное. Священник читает молитвы, запрещая сатане властвовать над вами. Можно было бы сказать, что это - молитвы сатане. Во всяком случае, первый текст начинается с обращение к нечистому: «Запрещает тебе, диаволе...». Но именно молитвы оглашения показывают, каково отношение Бога к сатане: не сражается Бог с лукавым, не спорит с ним, - просто сообщает: этого - не тронь. Сатане настолько нечего противопоставить Богу, что из трех таких запретительных молитв две последних обращены именно к Богу, потому что даже информировать сатану о чем-то трижды было бы смешно. Много чести. Сатану не умоляют - ему предписывают. Если, конечно, обладаешь соответствуешь властью.

Человек кое-чем страшнее сатаны; во всяком случае, человек свободнее. Оглашение - испытание этой свободы. Вот почему не раз, и не два, а трижды человека спрашивают о его готовности обратиться к Богу. Более того, каждый вопрос повторяется трижды - и трижды повторяется каждый ответ. Словно пробивая киркой стену бесчувствия и неверия, мы и Господь многократно наносит по удары по собственной окаменевшей душе.

Вот "крещаемый", повернувшись лицом к закату, трижды слышит вопрос священника: «Отрицаеши ли ся сатаны и всех дел его?..» - и трижды отвечает: «Отрицаюсь». А затем - на вопрос «Отрекся ли еси сатаны» - отвечает «Отрекохся». И, наконец, словно избушка на курьих ножках, разворачивается лицом к Богу, к восходу, (к сатане же задом) и на третий вопрос: «Сочетаваеши ли ся Христу?» трижды отвечает: «Сочетаваюсь».

Если уж переводить чин крещения на русский язык – современный вполне – то чин отречения от сатаны надо переводить так: «Отрекаешься ли от совковости? Сочетаешься ли Христу?»

От сатаны нынче всякий отречётся без труда. В этом есть какой-то изыск - признать, что ты находился в тесных интимных связях с сатаной. Сатанисты в этом не каются, но смысл один у отрекающихся и поклоняющихся: позёрство, скольжение по поверхности.

Признать же, что был совком и без Бога совком перестать быть не можешь - для такого смирения нужна благодать. Каяться в грехе величественном, таинственном - легко. Отрекаешься от сатаны и растёшь в собственных глазах.

Мелкое, пошлое, сиюминутное - вот от чего трудно отречься и в чём легко утонуть. Корабли тонут в море, люди в луже.

"Не взрыв, а пшик" - это не о конце мира, это о том конце света, который происходит на дню двадцать раз.

Затем, словно и этого мало, священник спрашивает о вере, и человек отвечает «Верую Ему, яко царю и Богу». Тут же произносится Символ веры - краткое изложение догматов Церкви.

Многие священники в этом месте и сокращают обряд; тогда Символ читается лишь раз. Но вообще-то и он должен прозвучать трижды.

Символ веры - не клятва. Мы ничего не обещаем, а лишь перечисляем: это мы увидели, повернувшись к Богу. Не потусторонний Бог и не хороший человек - перед нами Богочеловек, Своей Кровью заливший пропасть между Творцом и тварью, открывший нам Церковь и вечную жизнь. Но вместо одной пропасти открылась другая: между Его миром и этим. Его царство описывает Евангелие - там блаженны плачущие, любящие правду и творящие мир, гонимые за это и любящие гонителей. Произнося Символ веры, мы соглашаемся жить в этом царстве, хотя еще не умеем жить; ведь до сих пор мы либо убивали, либо, что тоже неприятно - умирали.

* * *

Одна из особенностей крещения та, что оно никогда не совершается, как следует. Во всяком случае, если под "как следует" понимать "как это была при Христе". Никто не раздевается догола! А ведь евангелист Марк, говоря о начале Благовествования, о начале Евангелия, описывает не родословие Спасителя, а Его обнажение. Более того: Господь раздевается догола в присутствии других. Отличие "очищения Иоаннова", крещения у Предтечи от обычного омовения, предписанного Законом, прежде всего в этом.

Отношение к наготе разное в разных культурах, но всюду различаются нагота наедине с собой и нагота публичная. В этом смысле буквалисты-баптисты, которые входят в Иордан или в любую другую реку, но при этом облекаются в длинную белую рубаху, попадают пальцем в небо. Впрочем, и среди не баптистов таких попадателей предостаточно. Раскаиваешься? Тебе стыдно? Тогда ты вообще не замечаешь, голый ты или нет. А если тебе стыдно своей наготы, так тебе ещё не стыдно своего греха!

Одежда - вот недостающее звено между обезьяном и человеком. Вся культура, вся цивилизация, вся человечность есть та или иная форма одежды. Одежда выражает чувства, создаёт уют, комфорт - или сигнализирует о ненависти и войне. Одежда выявляет индивидуальность, но выявляет и то, что все люди ужасно похожи друг на друга в своей неверности, в своёй слабости, в своём неумении быть человеком и в желании имитировать человеческую форму без желания быть человеком по содержанию.

Снятие одежды, разоблачение, покаяние - это недостающее звено между человечеством и человеком. Человечество не может каяться. Оно может развиваться или деградировать, но каяться может лишь отдельный человек. Человечество скрывает свою слабость под пышными одеждами культуры. Соборы, гимны, библиотеки, - всё это одному человеку невподъём. Зато человечество не может всей своей миллиардопалой пятерней уцепить тоненькую щепочку, доверенную личности. Благая весть и есть весть о том, что человек способен не только стать частью человечества, избежав участи маугли, но и стать единственным в своём роде Человеком, способным на то, на что никто другой не способен, ради чего Бог и сотворил именно этого человека.

В одном из гимном Крещению подчёркивается, что Бог хочет вернуть людей к состоянию обнажённости, к райскому состоянию. Когда уже не вторичное будет в нас главным, а главное - и это будет не стыдно, а прекрасно. Сейчас-то главное такое, что многие в танк залезают, лишь бы их главного никто не видел... Грех - главная наша одежда: страх, ненависть, гордость. Грехом пытаемся мы укрыться от других и грехом мы тесним других. Любовью же мы видим другого, каким его видит Бог - обнажённого от греха, во всей славе творения Божия.

Человек одевается, чтобы не быть скотиной, и обнажается, чтобы стать человеком. Не стыдно быть человеком - вопреки тому, что подсказывает нам так называемый "житейский опыт". Не стыдно любить. Не стыдно надеяться. Не стыдно - нет, не верить, это уж не от нас зависит - но не стыдно желать веры и не быть циником. Не стыдно верить в вечную любовь. Не стыдно отвечать на зло добром. Не стыдно не красть, даже если нечем срам прикрыть. Мы прекрасны без ухищрений и позументов. Конечно, пока ещё облачения есть, но сама пышность церковных одежд есть напоминание не о том, как важны одежды, а о том, как важен Божий свет, сияющий из-под одежд, делающий одежды незаметными и являющийся главной нашей одеждой.

* * *

Еще одна молитва священника и - вот вы и не христианин, как и прежде. Вера в догматы, освобождение от зла, воля быть с Истиной, - всего это более чем достаточно для вступления в любую партию и общество, но этого совершенно недостаточно для вхождения в Церковь. Вы сделали все, что могли - и вы «оглашены», объявлены готовящимся к крещеннию. Теперь Бог сделает, что может. Теперь начинается таинство. Вы ничего гннн знаете и ничего не понимаете. Вы знаете только Евангелие. Вы знаете Иисуса - Онн рядом с вами, а от вас до Него тысячи верст. Вот и вся вера - в то, что эти версты преодолимы одним признанием в Иисусе Бога и Спасителя от смерти и одним крещением - таинством Божьего ответа. Теперь вы входите в Его Царство и теперь зажигаете свечу (а крестик на шнурке или цепочке, чистая рубашка готовятся заранее).

Бог - Творец мира, и Он обращается с материей мира - водой - как художник с красками. Священик молится трижды, крест-накрест рассекает гладь воды в купели - и Бог слушается этих молитв, не потому что мы превзошли Его заклинаниями, а потому, что Он сходит к нам любовью. Дух Божий делает эту воду Своей, и отныне она - свята, она - благодать, данная нам в наших ощущениях. И, чтобы эти ощущения обрели свою райскую чистоту и остроту, священник легонько мажет елеем - «маслом радования» - вашу грудь, уши, руки и босые ступни - чтобы вы слышали голос веры, чтобы ходили за Богом.

Помазывая руки елеем, священник произносит: «Руки Твои сотвористе мя». Казалось бы, какая связь? Руки Божии - и руки человеческие, руки Творца - и руки твари: никакого между ними не может быть сходства. Да, никакого сходства не может быть - но Бог дарит нам его, и наши руки становятся руками, способными не только уничтожать, делая зло, но и творить, делая добро.

Помазывая ноги елеем, священник произносит: «...шествовати по стопам заповедей Твоих». Весь Ветхий Завет, весь дохристианский опыт жизни в Боге сосредотачивается в этой молитве. Самое абстрактное, самое, казалось бы, безжизненное - Закон, Заповедь - при произнесении этих слов предстает как некто живой, имеющий «стопы». Жизнь оказывается не просто дорогой, а дорогой, выше колена заваленной снегом. Мы стоим, увязнув, представляя себе и направление, и цель - но не представляя, как двигаться в этой массе. Вдруг мы обнаруживаем, что кто-то уже прошел здесь, что чьи-то стопы оставили отпечатки - и мы начинаем прыгать след в след. Промахнешься - увязнешь опять. Вот что значит «шествовать по стопам заповедей»: Бог всегда опережает нас. Он прожил жизнь каждого из нас, прошел всеми путями мира и не уклонился к злу. В любой жизненной ситуации, когда хочется волком выть от безнадеги, мы должны оглядеться и поискать, где отпечатки заповедей - ими Бог облегчил нам дорогу.

И - троекратное погружение со словами: «Крещается раб Божий (имя) во имя Отца. Аминь. И Сына. Аминь. И Святаго Духа. Аминнь». Во многих храмах нет большой купели - это не страшно. Я знаю человека, которого с этими словами осыпали песком дымящейся сталинградской земли. И такое крещение Церковь признала действительным - ведь соединилось имя человека с этими тремя Именами, которые выше всяких имен и слов.

Крещение есть омовение, а в западной культуре это отнюдь не всегда было удовольствием. Вот Новый Год в Таиланде - все друг друга обливают водой. Культурный шок: на улице стоит огромная ванна, над ней две скамейки, на скамейках две девчушки 9 лет. Почтеннейшая публика за маленькие (для туристов) деньги бросает в девушек мячики. Девушки заслонены сеткой, мячик может попасть либо в сетку (и отскочить), либо в мишеньку на палке - тогда механизм опрокидывает скамейку и девушка оказывается в воде. Все радуются. Попасть в воду - к удаче. Это не Палестина и не Русь, где вода - к несчастью. Погружение в воду есть погружение во тьму, это утопление, это - как восхождение на Голгофу.

Во время крещения действует не столько человек, сколько благодать. Но на то и дается какая-то жизнь после крещения, чтобы сказанное тогда слегка, как говорят алкоголики, "заполировать".

На вас накидывают одежду, одевают крест. Закончено таинство крещения. Все поняли? Многие - ничего. Не расстраивайтесь: апостолы, когда их крестил Предтеча Христов Иоанн, тоже не слишком много поняли, и после воскресения поняли не все - только в день Пятидесятницы, когда Дух Святой сошел на них, вера их стала полной. И поэтому над вами сразу же совершают еще одно таинство - миропомазания. Но до этого - читают отрывок из Евангелия и распевают строчку, сочинённую ещё апостолом Павлом: «Елицы во Хpиста кpестистеся, во Хpиста облекостеся». Это всего лишь пеpевод на славянский гоpячего пpизыва апостола Павла: «Кто кpестился во Хpиста, облекитесь во Хpиста».

«Облечься во Хpиста» означает, собственно, «одеться во Хpиста». Подозpеваю, что апостол Павел с его гоpячим хаpактеpом сказал бы, зная pусским, что надо «натянуть на себя Хpиста». Ведь слово «облечь» означает «обволочь», окpужить себя чем-то, стаpаясь как можно меньше сопpикасаться с тем, во что облекаешься. Облекая человека в пеленки или в саван, стаpаются пpикасаться к нему как можно аккуpатнее.

«Облечься во Хpиста» не означает ли накинуть на себя идеалы хpистианства, как накидывают на плечи пальто, пpикpывая себя, но себя не меняя. Совpеменная культуpа именно так и смотpит на хpистианство, как на моду, как на нечто повеpхностное. Пpавда, совpеменная культуpа на любую веpу и любую идею смотpит именно так, цинически. Как сказал философ, многие люди думают, что они любят ходить в театp, а «на самом деле» они пpосто не любят сидеть дома в одиночестве. Меняется «как», а «что» остается неизменным. Из этого совpеменный миp склонен делать вывод, что и не нужно беспокоиться пpо «что», а нужно сосpедоточиться на «как», только им и заниматься, помня, pазумеется, что все это некотоpое pазвлечение.

Цинизм такого pода кpепко стоит на фактах. Человек был пpавдолюбцем, ненавидел стукачей, жаждал обличить окpужающих. Пpи этом человек был атеистом и с тем большим жаpом добивался пpавды на земле, что не веpил в пpавду на небесах. А затем человек увеpовал и стал еще больше пpавдолюбцем, еще яpче обличает ложь, ибо тепеpь он пpедставляет не только себя, но и Божественную спpаведливость, защищает не какую-то вpеменную пpавду, а защищает вечное во вpеменном.

Человек может быть и конфоpмистом, с благодушной искpенностью доносить на своих товаpищей в компетентные оpганы, веpить в необходимость цензуpы, пpописки, железного занавеса, обосновывая все это необходимость постpоения социализма и антиpелигиозным гуманизмом. А затем человек увеpовал и стал еще больше конфоpмистом, он по-пpежнему готов донести (только пока не пpосят), он по-пpежнему убежден, что без пpописки «вал пpеступности захлестнет»... Атеист поглядит, как такой увеpовавший конфоpмист схлестывается с увеpовавшим бунтаpем, и скажет: «Да вы, бpатцы, и до кpещения споpили, и после кpещения споpите... Бубны вы сменили, а танцы те же, вот что я вам скажу».

Увы, пpавда: веpующие сплошь и pядом облекаются во Хpиста, оставаясь пpежними, покpывают новым лаком стаpые убеждения, и лак чудно пpидает один и тот же блеск новизны и силы самым пpотивоположным взглядам. Так может, не пpавы скептики и «что» у всех одно, а всякие догматы это всего лишь «как», ледяной узоp на оконном стекле?...

Единственным «доказательством» способным если не убедить скептика, то хотя бы стpонуть что-то в душе самого веpующего, является именно «облечение во Хpиста». Только «облечься во Хpиста» надо так, чтобы задеть себя, чтобы все убеждения, все чувства усомнились в своей пpавоте. Вся сила сомнений, мощная настолько, что способна отвеpгнуть и Бога, должна сосpедоточиться тепеpь внутpи человека, поставить под вопpос его самого. В дpевности под пение «Во Хpиста облекостеся» на человека одевали белую соpочку. Белые одежды... Всю жизнь пpидется натягивать их, обдиpая себя самого.

«Облечься во Хpиста» означает не только ободpать себя от того, что ап. Павел, назвал «ветхим человеком» не только облечься в полноту Богочеловечества, котоpую мы и пpедставить себе не можем. «Облечься во Хpиста» означает еще и пpосто стать человеком—человеком, соединяющем в себе всю полноту. Ведь и конфоpмист, и бунтаpь лишь однобоко и уpодливо пpедставляют способность человека быть миpотвоpцем. Hастоящий миp, настоящая пpавда достигаются и смиpением, и веpностью.

Кто уpодился конфоpмистом, тот должен сделать усилие и, возвpащая конфоpмизм в его подлинное состояние—смиpение, сделать и еще одно усилие, pазбудить в себе дpемлющего боpца, пpавдолюбца, мученика. Кто уpодился бунтаpем, тот должен молить Бога, чтобы диссидентство не исчезло, но стало тем, чем его задумал Твоpец: умением быть Самсоном, быть пpоpоком. И одновpеменно—пpобуждать в себе смиpение.

Поэтому так pазнообpазны пути человека в Цеpкви: нужно добpать то, что не хватает именно тебе, а каждый куда более неповтоpим и по добpодетелям, и по недостаткам, чем узоp калейдоскопа. И когда в день Кpещения запоют: «Во Хpиста облекостеся», надо вспомнить не только Хpиста или, точнее, чтобы вспомнить Хpиста, надо вспомнить наших ближних, в котоpых нужно облечься, чтобы чеpез полноту человечества пpидти к полноте Иисуса.

* * *

Если крещение есть встреча человека с Богом, то можно ли крестить детей? Ведь младенец ещё не вполне человек, не "совершенный" человек.

Вопрос о крещении детей есть вопрос о крещении взрослых. В конце концов, что важнее: может ли ребенок "войти в купель" как взрослый, сознательно, с пониманием -- или может ли взрослый выйти из купели -- ребенком, доверчивым, учащимся ходить, не требующим чужого, но открывающего душу своему? Зачем крестить ребенка -- понятно: если мы видим в крещении не только свидетельство нашей воли, но и свидетельство силы и воли Божией, то как не допустить к этой силе слабого? Как раз слабый, как раз в начале более нуждается в крещении.

Исторически до "наших времен", до Ренессанса, никого особенно не волновало, крестить детей или нет. Судя по всему, у первых христиан был к этому разный подход. Слова "крестился он и весь дом его" могли означать и крещение всех детей -- не только детей хозяина "дома", "большой семьи", но и детей рабов. Римская империя включала в себя самые разнообразные страны и культуры, с разным отношением к детству и семье.

На "Западе", очевидно, предпочитали откладывать крещение до зрелого возраста -- тому знаменитый пример святой Августин Блаженный. На Востоке (а "весь дом" -- это из рассказов о ближневосточных христианах) могли крестить детей, не особенно задумываясь, как обрезывали же этих самых детей и приносили их в храм, будь дите даже Богочеловек Иисус Христос.

Отличие сохранилось и тогда, когда крещение детей стало нормой и на Западе, и на Востоке. Все-таки на Западе таинство миропомазания и первого причастия откладывали до подросткового возраста, на Востоке -- совершали сразу.

Ренессанс отношение к взрослому человеку изменил так, что и детям досталось. Бунт против крещения детей -- лишь ничтожный, маргинальный результат бунта против забвения человека "Христа ради". Средневековье забыло (или не знало) человека как самостоятельно мыслящее и выбирающее существо -- ставится вопрос о крещении как акте интеллектуальном и волевом. Средневековье освятило целое прежде частного -- теперь освящают частное, пусть даже в ущерб целому. Средневековье поставило таинство выше Тайны -- отныне Тайну противопоставляют таинству.

Тайну противопоставляют таинству, когда говорят, что крещение (тем более, другие обряды и таинства) вовсе не нужны и даже опасны. Они поощряют формализм. Они могут подменить искренность -- конформизмом. В конце концов, если мы говорим, что спасаемся "только верою", только это отвержение не одних пап и патриархов, добрых дел, но и обрядов. Почему нет? Не крещение спасает, а Христос.

В эпоху, когда индивидуальность человека выявляеся не символом, а трудом, крещение кажется агрессивным архаизмом. Неужели крещеный лучше некрещеного? Неужели недостаточно личного труда (в частности, труда родителей по воспитанию ребенка, труда взрослого по соединению с Христом)? Крещение воздвигает барьер не столько между мной и грехом, сколько между мной и некрещеным. Грех-то ко мне просачивается, хоть бы я его и не звал, а вот среди ближних есть такие, которые моя "крестильность" отпугнет и спугнет навсегда. Не лучше ли не креститься, чтобы "для всех быть всем", для каждого - каждым?

Ясно, что это доведение до абсурда, хотя в истории оно встречалось. Молчание -- лучший язык только тогда, когда не все молчат. От крещения есть смысл отказаться, когда все крещеные, но не когда некрещеных большинство. Можно не ходить в Церковь, когда там толпа, но ведь если каждый решит, что в Церкви слишком людно, храмы обезлюдеют -- что и налицо.

Не крещение надо отвергать, а крестины -- действительно пустую формальность, конформизм, тщеславие, трусость и т.п. и т.д. Нужно твердо сказать себе, что можно не креститься верующему во Христа. Можно не причащаться. Можно не молиться. Все можно -- точнее, можно ничего. Крещение таинство, но не языческая мистерия, и потому без крещения человек веры все равно остается христианином, как был же христианином Константин Великий, хотя крестился лишь перед смертью. Если он и был плохим христианином, то он был им и до крещения.

Признав, что крещение не есть Христос, что вода не есть Дух, что безразлично не только то, с головой ты крестишься или без головы, водой или песком, от священника или от мирянина, -- признав это, мы не уничтожаем крещение, а находим его. Мы теряем крестины (а вера в то, что "настоящее" крещение -- лишь через погружение, лишь в проточной воде, лишь "понимающего", "взрослого" и т.п. это вера в крестины). Мы находим крещение -- и взрослого, и ребенка, неважно. Если бы крещение было только рассудочным и волевым действием человека, то нельзя было бы крестить и многих взрослых, тем более, стариков. Крестить лишь по предъявлении массы справок.

Крещение не гарантирует спасения -- поэтому нужно крестить и несмышленышей, они не поумнеют. Крещение не преображает человека -- поэтому нужно крестить и безвольных, они такими и останутся. Крещение не делает человека ближе ко Христу -- поэтому нужно крестить и не очень сильно верующего. Креститься нужно только потому, что лучше быть с Христом, пусть недоумевая, пусть колеблясь, пусть издалека, пусть в ущерб себе и другим, но с Ним.

Что в крещении такого, что меняет положение человека из "не с Христом" в "со Христом"? Да так, самая малость -- слово, жест, взгляд. Именно то, что делает жизнь жизнью.

А что делает Христа -- Богочеловеком? Да тоже самая малость: слова, жесты, взгляды. Без всего этого Он -- Бог. И это, поверьте, намного легче, проще и естественнее для Христа, чем быть Богочеловеком. Но делает то, что делает человеком -- и человеку должно быть стыдно не сделать того, что, по просьбе Христа, делает нас сынами Божьими.

РУКОПОЛОЖЕНИЕ

Омовение ("крещение") вообще-то очень личное занятие. Идти, чтобы кто-то тебя помыл, - это огромнейшее изменение в психологии. Человек склонен воспринимать мир как продолжение своего тела. Человек посылает "воздушный поцелуй". Человек убеждён, что если он обменялся электронными письмами с незнакомым человеком, то уже "увиделись". Прикосновение меча - как прикосновение руки. Автограф - вообще почти что сам человек. Брызнуть водой - всё равно, что прикоснуться. Нормальный человек моется сам. Ненормальны больные, включая детей и стариков. Сегодняшние энтузиасты, которые забираются в Иордан и там совершают омовение, строго говоря, предают Христа, отрекаются от Предтечи. Но зачем говорить строго? Просто у них перепутались местами начало и конец, но этот дело поправимое. Да и то - как человек, достаточно богатый, чтобы долететь до Иордана (а для России это - богатство), признает себя больным и нуждающимся в том, чтобы его кто-то мыл? Между тем, всё Евангелие - Благая весть о том, что нашёлся человек, который тебя, параличного, утку сунет, памперс поменяет, подмоет... Вот и всё крещение... Это и ошеломляет Иоанна. "Ты что, больной?" - спрашивает он Бога. "Да", - таков смысл ответа Иисуса. Бог болен. У Бога нехватка человеков. Человек болен прямо противоположным - богодефицитом...

История с крещением самого Иисуса помогает понять, что такое "священство". Священник - не самый здоровый, не самый святой, тем более. Он самый крайний, вот и всё. В случае с крещением священник - тот, кто моет крещаемого. Иисуса можно назвать священником, потому что и Он мыл - мыл апостолам ноги, но тут просто часть символизировала целое. Священник - зеркало, подставленное нам, чтобы мы увидели себя, включая уши, и не думали, что мы всё можем сделать сами.

Таинства были всегда - Бог давал прощение, Бог благословлял брак и тогда, когда за этим не ходили к священнику. Развивались таинства именно так - от самодостаточности человека к осознанию потребности в другом. Позже всего это реализовалось в браке - лишь с XVI века стало обязательным венчание, а ранее считалось, как и в большинстве культур, что брак заключают мужчина и женщина. Что тут делать священнику? Что означает "благословил"? Это лучше видно от противного - когда перед браком встаёт третий (или третья), существование которых угрожает взорвать брак. Почему-то эту ситуацию называют любовным треугольником, хотя это именно антилюбовная геометрия. Проблема не в том, что браку не нужен третий, а в том, что третьему не нужен мой брак, а нужен я. Брак становится таинством - становится вечностью - когда он становится частью настоящего любовного треугольника, когда у него появляется вершина (или основание, это зависит от точки зрения), которая не даёт двум точкам разлететься.

Священник - не посредник между Богом и людьми. Священник - посредник между людьми и людьми. В одной притче говорится о жадных монахах, которым настоятель вручил по длиннющей, метровой ложке, которой было невозможно зачерпывать из своей миски - они здорово проголодались, пока не додумались кормить друг друга. Священник и есть эта самая ложка. Его главное искушение - возомнить себя миской.

Таинство священства - вернее, его форма - самое короткое из всех. Конечно, можно растянуть, но вообще-то это одна молитва и возложение рук - "рукоположение".

Самая красивая часть обряда, как всегда, самая случайная - это когда епископ спрашивается у молящихся, достоин ли кандидат в священники рукоположения, и народ отвечает: "Достоин!" Причём, отвечать приходится по-гречески - "Аксиос" (корень тот же, что в слове "аксиология" - "наука о ценностях"). Однажды петербургские семинаристы, недовольные рукоположением однокурсника-доносчика, закричали "анаксиос" - то есть, "недостоин". Догадайтесь, отменили рукоположение или исключили воспользовавшихся правом "вето"?

Возложение рук - очень древний религиозный символ. Исав продал первородство за чечевичную похлёбку - это все знают, но не все знают, что "продать первородство" означало именно, что отец - Исаак - возложил руки не на Исава, а на его брата Иакова. В христианстве больше всего боятся повторения этого инцидента - когда рукополагают за деньги (чечевичная похлёбка ужасно вкусна, но и ужасно дешева, и на рынке рукоположений не котируется). Увы, где священнику платят чуть выше среднего, там случаются продажи таинства рукоположения... Когда браки заключались по расчёту, давали взятки и за венчание иногда... Золотое было времечко, правда, не для брака.

Возложение рук - настолько яркий символ, что распространён он чрезвычайно. Среди евреев "рукоположение" имели только любимые сыновья - их отец благословлял, возлагая руки, передавая им "силу". Свою или Божию? Библейские истории никогда не изображает "благословенных" - сильными. Единственный библейский силач - Самсон, но благословенным он не был и кончил плохо. Возложение рук не есть отрастание рук. Просто слабый человек становится Божьим человеком. Слабость остаётся, даже углубляется, но лучше Божья слабость, чем что угодно другое.

Возложение рук в современной России стало предметом ожесточённых споров. Начались они, правда, ещё в средневековой России: тогда многие старообрядцы вообще остались без священников, потому что считали, что руки возлагали неправильно или за взятки. Впрочем, как сказал Лец, "у каждого века своё средневековье". Сегодня многие ревнители православия разделяют "правильные" и "неправильные" рукоположения, заявляя, что есть какие-то "православные сектанты", которых то ли вообще не рукополагали, то ли рукополагали те епископы, кто не имел права рукополагать. Рукоположение стало чем-то вроде диплома для священника.

Само по себе возложение рук - самый неудачный способ что-то подтвердить. Уж очень легко руки-то возложить! Возложение рук, строго говоря, совершает любой христианин, когда крестит другого, благословляя, как крестит мать ребёнка - крестит рукой, пусть даже не прикасаясь, издалека. Это ведь тоже благословение, тоже призывание Создателя. Да просто обнять другого - тоже рукоположение. А сколько раз православный священник, читая "разрешительную молитву", молитву о прощении грехов, возлагает руки на голову кающегося, покрытую епитрахилью.

Идея рукоположения как гарантии "православности" возникла только через двести лет после Христа. Идея была удачной, потому что тогда христианские символы широко использовали гностики, которые рукоположения в священники не совершали. Чётко обозначилась граница - вот, у нас есть непрерывная цепочка рукоположений, а у вас нет. Сегодня такой принцип тоже иногда работает, ведь и гностики существуют, и многие люди или религиозные движения говорят о Христе, но обходятся без духовенства, а иногда и без крещения. Наличие священников, да ещё могущих проследить своё рукоположение в глубь веков (меня рукоположил такой-то, его такой-то, а его такой-то и т.д.), становится ярким признаком именно Церкви. Такая многовековая цепочка рукоположений называется "апостольским преемством" - в том смысле, что восходит она к возложению рук апостолами на своих учеников.

Однако, в современном мире есть множество церковных организаций, в которых есть таинство рукоположения. Для тех, кто видит в рукоположении гарантию "ортодоксии", это большой удар. "Апостольское преемство" оказывается возможно получить без большого труда, совершенно бесплатно. Конечно, можно заявить (и заявляют), что одного возложения рук недостаточно, чтобы таинство совершилось, что ещё нужно высшее образование (так у католиков), нужно одобрение коллег или начальства... Бумагу нужно с печатью... Помещение должно быть просторным, потолок не ниже двух с половиной метров... Последнее утверждение - шутка, но предыдущие... Если бы они были шуткой, это было бы счастье, а такие требования выдвигаются всерьёз, и это трагедия идолопоклонства.

Любое таинство становится идолом, когда средству воздают честь, которую можно воздавать лишь цели. Если таинство крещения понимают как вступление в сообщество избранных, лучших людей, - это идолопоклонство. Если таинство брака понимают как вручение абсолютной власти над любимым человеком - это кощунство. Если таинство покаяния становится средством освежиться перед следующим грехом - это богоборчество. Если рукоположение становится средством удостоверить волю земного начальства, участники этого действа рискуют получить всё на земле и ничего - на Небе.

Когда рукоположений мало, когда легко указать, кого не рукополагали, тогда рукоположение - маленькая проблема. В наши дни, скорее, проблема в избытке рукоположений. Причина всё в тех же библейских основаниях Церкви. Вот человек стал епископом - на него возложили руки. Перед этим его рукополагали в священники. До этого его рукополагали в диаконы, а ещё раньше - в иподиаконы, а в самый первый - в чтецы. Итого - пять рукоположений! Правда, два самых первых называются руковозложениями, но это же языковая уловка.

Можно утверждать, что каждый раз при возложении рук подаётся "особая благодать", на это конкретное служение. По этой логике на Руси до середины XVII в. совершали рукоположение, когда епископа делали патриархом. Особый пост - особая благодать. Тогда было бы отлично возлагать руки при переводе священника из, к примеру, Потьмы или Тотьмы в Москву. Правда, отношения священника или епископа со своей паствой богословы сравнивают с отношения мужа и жены. Как недопустим второй брак, так недопустимо переходить с прихода на приход, с кафедры одной епархии на другую. Но ведь переходят! Тогда точно нужно либо второе рукоположение либо какое-нибудь красивое публичное покаяние.

Благодать, которая даётся в таинстве рукоположения, ярче всего проявляется в сравнении с благодатью, которая даётся в таинстве крещения. Великана видно сразу. Карлик, если он стоит в гордом одиночестве, можно принять за человека и высокого роста. Так вот, в сравнении с любым христианином священник или епископ - карлики. Иисус выразил это, как всегда, не без иронии. Когда ученики спорили, кто из них "больше", Спаситель сказал как отрезал: "Кто хочет быть больше всех, пусть будет меньше всех. Кто хочет быть главным, пусть всем служит".

Спустя несколько лет апостол Пётр выразил ту же мысль противоположным образом, назвав всех верующих в Христа царями, священниками и святыми. В каком смысле? Понятно, что в высшем. А епископы и священники - священники "в низшем смысле", в самом земном. Любому христианину дана благодать веровать и жить по вере. Таинство рукоположение добавляет к этому благодать учить другого веровать и жить. Добавляет или убавляет? Конечно, убавляет. Ведь жизнь - основное занятие, а учить другого жизни - занятие, отрывающее время от основного. Учителю вечно некогда учиться. Священнику (епископу) вечно некогда веровать. Представьте себе гроссмейстера, которому поручают обучать детей шахматам - вот это и есть епископ. Кто лучше играет в шахматы - тот, кто учит детей или тот, кто просто играет в шахматы?

Все христиане (включая женщин) священники, но именно поэтому, если уж человек рукоположен в священники, повторять рукопоожение не следует. Между тем, такое бывает: священник переходит из одной церкви в другую, например, из католической в православную. Ему говорят: ты и у нас будешь священником, но придётся ещё раз принять рукоположение. Принять рукоположение второй раз означает заявить - не словами, а жестом, что намного хуже - что первое рукоположение было фикцией, что епископ, который тебя первый раз рукополагал - самозванец, а не епископ. То же самое, конечно, относится и ко крещению. В общем, это предательство, классическое как сороковая симфония. Предательство ассоциируется обычно с чем-то кошмарным, но большинство предательств именно такие - мелкие, но не менее от этого неприятные. Так что осторожнее, друзья, осторожнее, как бы не предать кого ненароком...

Таинство рукоположения делает человека слугой, подпаском Пастуха Иисуса. "Принеси-подай": принеси хлеб, вино, прочти молитвы, раздай, проведи урок... Полезно помнить, что в древние времена учительская работа была именно работа, учителями были рабы. Почему же люди так рвутся в духовенство? Да потому, что духовенство ещё очень далеко от Духа и очень близко к власти, а иногда, увы, и к большой власти. Большинство священников всех христианских течений в современном мире получает меньше средней зарплаты в своей стране. Во многих странах православные священники не получают ничего, живут за свой счёт, как и апостол Павел, кстати. Бывают исключения - например, в современной России, но это потому, что современная Россия не очень современна, она вся в средневековых феноменах как лошадь в яблоках.

В течение многих веков таинство крещения было превращено в идола, которому приносили в жертву личную веру и свободу. Таинство брака было превращено в идола, которому приносили в жертву мужчин и женщин, любовь и честность. Эти идолы, кажется, низвергнуты. Однако, таинство рукоположения - таинства пастырства - во многом остаётся ещё идолом власти, бездушной дисциплины, а иногда и тоталитаризма, в жертву которому приносится то служение ближнему, к которому призвал Иисус людей. Низвергнуть этот идол - тяжёлая, нудная и неблагодарная работа, как раз та работа, для которой из числа царей и священников, которыми являются все христиане, выделены епископы и священники, эти ассенизаторы, официанты и экскурсоводы Церкви.

МИРОПОМАЗАНИЕ

Вас помажут тем самым «одним миром», которое варится раз в несколько лет и только патриархом. Уже не текучая, бесцветная вода, а тягучее, приятно пахнущее масло, не скатывающееся, а впитывающееся в вашу кожу, станет, как произнесет священнник, «печатью дара Духа Святаго». Вы не получаете членского билета - вы получаете источник знания о Боге, жизни, вдохновения. Если вы будете молиться - этот дар оживет в вас и подарит понимание таинства любви к людям.

Масло - тягучее, жидкое, схожее с водою и отличное от нее, вроде бы та же вода, но насыщенная чем-то невероятно плотным - недаром стало символом Духа. Есть притча о силаче, который купил бензопилу. Через месяц он заглянул в магазин и поинтересовался, сколько стволов может повалить этой пилой за смену обычный рабочий. «Двести», - ответили ему. «Ну?!!! А я - всего сто! Это как это так!» - «Простите, - осторожно спросили его, - а вы какой марки бензин заливаете?» - «Что!!! Туда еще и бензин надо наливать?!»

Примерно так мы и обходимся со всеми дарами, которые получаем в Церкви. Мы стараемся делать все то же, что и святые - исполнять заповеди, любить ближнего, молиться - а получается все как-то убого и скудно. Потому что мы забываем о Духе - если жизнь не налита им, если только своими силами мы действуем, все будет ничтожно и трудно.

Таинство миропомазания всем напоминает обряд помазания елеем, который совершается перед крещением. Разница в одном: в самом масле. Елей - обычное масло, которое покупают обычно в аптеке. Миро - масло, в котором десятки составных частей; приготовление его сложнейший обряд, возглавляемый самим патриархом. Елей - то же оливковое масло древности, символ царской власти. Всего лишь власти одного над всеми! А миро самим составом своим есть символ соединения всех. Травы с разным запахом, цветом и вкусом, съедобные и несъедобные, соединяются в нем - так и христиане, самой разности пахучести, разных характеров, разных взглядов соединяются Духом Святым в Церковь. Елей, царское наше достоинство как помазанников им - это путь к спасению, путь тяжелый, нуждающийся в лидере. Миро - это само спасение, это объединение и любовь. Масло обладает в жизни пренеприятным свойством пропитывать ткань так, что ничем уже не отстираешь замасленное. В духовной жизни всякое масло и особенно миро символизирует пропитывание человека Духом Божиим до последней клеточки, до каждого оттенка чувства, до каждого жеста; конечно, это пропитывание совершается не автоматически, как с тканью, и не сразу, и не против нашей воли, и не без нашего содействия. В крещении оно именно и начинается.

Трижды обходят священник с новым членом Церкви вокруг купели. Читается Священное Писание - звучат последние слова Христа, сказанные перед Вознесением: «Идите, научите все народы, крестя их ... уча их соблюдать все, что Я повелел вам ... Я с вами во все дни до скончания». Огонь Духа вы должны передать другим. Звучат и слова ап. Павла: отныне вы мертвы для греха, родились для Христа. Выбор сделан: вы вошли в Царство, вы эмигрировали, вы раб свободы и подданный Любви. Раньше самые страшные ваши грехи не слишком сердили Бога - вы были не в Его воле, в гражданстве у сатаны, и было бы странно, если бы вы не грешили. Отныне самым ничтожным грехом вы взрываете рай, бьете Христа, вы делаетесь диверсантом, более того, «вы мертвы для греха» - значит, теперь всякий раз, греша, вы превращаетесь в ходячего мертвеца, зомби. И если это наш разум еще способен понять, то как понять Бога, вновь и вновь принимающего наше покаяние? Ответ один: в крещении мы вошли в мир любви, и она поддерживает нас в нашем невежестве, в наших слабостях, даже в наших падениях. И не имеет особого значения, крестились ли мы через месяц после рождения в мир зла, через 20 лет или 80 - не мы приходим к Богу, а Он к нам, не мы усыновляем Его, а Он - нас. Не мы принимаем на себя ответственность за Него, а Он - за нас. Христианское крещение, в отличие от простых покаяния и омовения - это крещение не христиан, а Христа. Мы не столько омываемся, сколько тонем. Мы умираем с Христом - чтобы воскреснуть с Ним.

Во Христе, как и во грехе - живут. Жизнь есть то, что развивается естественно, что существует в нас без особого напряжения с нашей стороны. Мы дышим, не думая о том, как это мы делаем - и, пока мы живем во грехе, мы грешим изящно, естественно, беззаботно. Когда мы принимаем крещение и умираем для греха, мы не перестаем грешить. Но мы грешим иначе - не всегда реже, но всегда с большей натугой, неестественно для самих себя. Мы рождаемся во Христе. Это означает, что в нас начинает жить добродетель. Правда, она еще совсем новорожденная, она еще не умеет ходить, а предпочитает кричать, она больше нуждается в кормежке, нежели кормит. Первое, что делает новорожденный - это какает. Увы, и новообращенные христиане начинают с того, что делают что-нибудь не так, как сделает христианин искушенный. Они кричат о Христе - на одной громкой и противной ноте, они досаждают ближним и даже гадят Церкви своей ретивостью всех затащить в Церковь. Это, к счастью, проходит. Иногда, к сожалению, это проходит вместе с верой.

Четыре части тела приобрели глубокий религиозный смысл. Это кровь - символ жизни, точнее даже - источника жизни. Это сердце - символ источника всех чувств, любви и ненависти. Это десница, правая рука - символ силы (Сидящий одесную - видится десницей Того, справа от Кого Он сидит). И, наконец, это волосы - символ власти.

Очень легко увидеть, что волосы - символ власти. Самсон здесь так же показателен, как старик Хоттабыч. Обычай салических франков не убивать нежелательных претендентов на престол, а остригать их (и, соответственно, король с младенчества не стригся). Само наше слово «волосы» если не происхождением, то созвучием крепко связано с именем божества Велеса, с той властью - волостелями, по которой прозваны волости. И пострижение волос делает нас подвластными Богу.

*

Чудо «умножения масла», которое празднуется на Хануку, характерно для верующего в Творца. Во время одного очень древнего финансового кризиса пророк Елисей спас от рабства сыновей несчастной женщины, муж которой умер, не отдав набранные кредиты: из одного горшочка с маслом получилось столько масла на продажу, что хватило отдать долги.  «Горшочек с маслом» при этом – всего лишь синоним «нет масла». Повторяется таинство творения из ничего. Во многих средневековых легендах лампады горят, хотя в них наливают воду. Предельным символом является источение масла («мира») из икон и мощей.

Был бы праведник, верующий в Творца, а уж Творец нальёт так, что мало не покажется! Такова реальность веры.

Как ни странно, чудо умножения масла напрочь отсутствует лишь в Евангелии. Иисус отнюдь не источает масла, наоборот: женщины приходят помазать Его маслом. Что характерно, опаздывают. Притча о премудрых девах отнюдь не призывает веровать в умножение масла, даже наоборот. А ведь кто знает, может, масла благоразумных дев хватило бы на всех, коли бы они поделились? Деление есть умножение…

Иисус сам, скорее, последняя капля масла, которая, однако, Свет всем и навсегда.

Чуда умножения не происходит, однако, там, где в нём не нуждаются. Есть две крайности: масло масляное, религиозное ханжество, когда недостаток благодати пытаются восполнить ласковостью голоса, и есть масло безмасляное, религия без веры, празднование чуда без потребности в чуде. Продать масло, чтобы выкупить детей – одно, продать совесть, чтобы выкупить веру – совсем-совсем другое.

СОБОРОВАНИЕ

Дух Святой понимается людьми власти как дыхание, сходящее на канцелярскую печать. Чиновник дует на штамп, чтобы тот увлажнился той крохой воды, что содержится в человеческом дыхании, и отчётливее пропечатался. И Бог дует на штамп, в который церковный чиновник вцепился обеими руками. А если кто-то смеет утверждать, что Бог дунул прямо на его душу, то это ересь, прелесть и глупость. Так вот нет же: "печать дара Духа Святого" (как называют помазание освящённым маслом) - не подтверждение того, что человек прописан в небесной канцелярии через канцелярию земную. Это, скорее, дуновение ветра в тоннеле метро, когда вдруг поезд притормозил, накапливается быстро духота, и многие испуганно затихают, и вдруг движение возобновляется, и в душах воцаряется мир.

*

Дух Святой в таинствах связан с маслом: миром, елеем. Здесь открываются богатые кулинарные ассоциации, и в том числе - вспоминается: "Сухая ложка рот дерет". Масло делает вкусным винегрет, соединяя разнороднейшие кусочки пищи в некоторое единство. И Дух Святой является источником такого единства, которое совершенно недоступно "миру сему" и называется обычно целомудрием. В этом мире вполне возможно и, к счастью, часто встречается мудрость, причем всевозможная. Кто-то мудр в физике, кто-то - в коммерции, кто-то - в политике, кто-то - в браке. Более того, есть люди, мудрые сразу во всех этих областях. Но именно здесь обнаруживается, что назвать их целомудренными нельзя. Очень мудро заметил один журналист об одном перемирии: тишина у одной армии, тишина у другой армии, но нет одной тишины на всех. Мы можем быть мудры в одном, другом, третьем - и не иметь целой мудрости. Можно быть мудрым мужем, физиком, поэтом - и не быть целомудренным, не иметь мудрости как личность. Ничего удивительного: целомудрие есть дар Духа Святого, есть объединение того, что разрозненилось в результате грехопадения.

ВЕНЧАНИЕ

Из семи таинств Церкви шесть совершаются над человеком как личностью одинокой; одного-единственного человека можно окрестить, исповедовать, причастить и соборовать, рукоположить. Но есть таинство, которое требует двоих: венчание.

В Церкви причина событий - в будущем, точнее, в той вечности, которая окружает наше время, словно лес - с визгом и смехом кружащуюся карусель. Бог - причина человека, но еще более - цель. Причина венчания - любовь, его цель - брак; таинство восстанавливает единство этих слов, единство этих - венчающихся - людей. Именно восстанавливает, а не «регистрирует» как ЗАГС. Творец любви и брака хорошо знает, насколько самая пылкая любовь далека от идеала, как редко и трудно любовь из чувства переходит в качество жизни, знает Он и то, что даже корыстная решимость заключить брак может перерасти в любовь - хотя тоже редко и трудно. Мы прежде всего видим в любви романтику или порнуху, Господь - таинственное и благодатное движение к полноте жизни.

Любовь - редкий дар в мире, а венчание - редкое таинство. Оно не совершается в постные дни. Этот запрет не уравнивает брак с мясом, рыбой и страстями, от которых огораживает пост. Наоборот: он спасает радость любви друг к другу от привкуса скорби и печали, сопровождающие даже христианский пост. Пост - оружие, пускай и не против брака, а против греха направленное. Брак и пост - не враги, но венчание и пост несовместимы как мир и война. Война ради мира, не наоборот.

Венчание совершается всегда после литургии; три таинства одно за другим следуют для жениха и невесты: исповедь, причащение и брак. Подготовиться нужно - и возможно - разве что к исповеди. Практически нереально «подготовиться» к причастию Вечной жизни в Христе, и к причастию Брачной жизни в другом - Вашем «втором я». На исповеди мы отдаем Богу грехи, в Евхаристии (греческое название причастия) Бог дает нам Свою богочеловеческую полноту, в браке - возвращает нам полноту человеческую.

Между литургией и венчанием - обручение. Это только пролог к таинству, но пролог загадочный, потому что значение колец («обручей») забыто. «Перстнем дадеся власть Иосифу во Египте», - вспоминает священник в молитве обручения событие Ветхого завета, а затем - из Нового: «Перстнем Отец наш небесный щедр бысть на Сына Своего». Перстень в древности был, прежде всего, печатью - не все были грамотные, но все могли оттиснуть свое имя, или знак, или герб. Поэтому фараон не издавал указа о назначении Иосифа премьер-министром, а просто дал ему перстень со своим фараоновым именем; в притче о блудном сыне отец сперва вручил раскаявшемуся наследнику перстень - тоже со своим именем или родовым знаком - а потом уже повел пировать. На Руси была традиция: гравировать имя мужа внутри маленького колечка, имя жены - внутри большого. Ведь при обручении кольца не дарят - ими обмениваются, и это все равно, как если бы супруги обменялись сберегательными книжками, или даже паспортами. Отныне все у них смешалось: имена и фамилии, пол и души. С кольцом мы отдаем любимому право говорить от нашего имени, право посылать к нам за объяснениями по поводу его поступков, за деньгах для оплаты его трат. Мы отдаем куда больше кусочка золота - фактически, мы вручаем человеку свое имя, власть над собой, а получаем власть над ним, что кажется чем-то меньшим - кажется всегда, когда нет любви. Поэтому без любви не только к венчанию - но и к обручению, и к Евхаристии подступать страшно.

Поэтому, когда после обручения священник ведет жениха с невестой к месту венчания, где расстелено полотенце, окружающие напрасно высматривают кто первым ступит на рушник (тот якобы будет властвовать в семье). Сталин на вопрос - левый или правый уклон лучше - ответил просто: «Оба хуже». Так про мужа и жену надо говорить просто: «Оба власть». Само название «венчание» - от слова «венец» - «корона». Молодых называли князем и княгиней, да и самое когда-то обычное «государь» и «государыня» - это ведь «царь» и «царица». По сравнению с ними «император» - всего лишь «великий государь», царь царей, а не царь рабов.

В молитвах и гимнах венчания не звучит слово «любовь». Начиная, священник спрашивает молящихся не: «Любите ли друг друга», а: «Имеешь ли волю благую и свободную, и твердую мысль взять себе в ...» (Это в переводе; по-славянски звучат чуть иначе и вопрос, и ответ: «Имам, честный отче»). Следующий вопрос: «Не обещался ли иной?» - «Не обещахся, честный отче». Конечно, речь идет не столько об обещаниях в нынешнем нашем понимании, сколько об обетах. Брак есть такой обет - более всего похожий на обещание, обетование Бога: союз мужа и жены столь же вечен, как союз Бога и людей. Поэтому не говорит священник о любви - и Бог редко говорит о Своей любви к людям, реже, во всяком случае, чем люди - о своей любви к Нему. Здесь, безусловно, Бог по-мужски сдержан, а человечество по-женски экспансивно. Но слова таинства все - вокруг любви, описывают ее, не прикасаясь к ней. Таинство брака (которое в обряде венчания только начинается) есть постепенное воплощение любви.

Без молитв таинство брака ущербно, как жизнь сирот. Сколько венчаных браков сдохло без молитвы, закрытые от Бога. Многословные молитвы священник читает спокойно, но спокойствие этих текстов обманчиво. Имена Адама и Евы, Авраама и Сарры, Иакова Рахили, - с ними в молитвы входит огромная история человечества, в которой брак был и останется стержнем. Без него - рассыпятся экономика и политика, культура и земледелие, все станет пресно и бесцельно. Много говорится в этих молитвах о чадородии. Ясная, казалось бы, вещь: дети не противоречат любви. Но сколько мыслителей (бездетных) недоумевали над связью любви с детьми. Это связь не причины и следствия, дети - не долг любви, а ее избыток. И слава Богу, что любовь и дети, секс и роды так же гармонируют как коньяк с лимоном.

Молитвы вымаливают, однако, не только детей. «Сохрани» - «якоже сохранил еси Ноя в ковчезе». «Благослови», «возвыси», «даруй» - и, вслед за доброчадием вымаливается самое главное, без чего нет брака и любви: «единомыслие душ и тел»: «Сопрязи их в единомудрии», - просит священник перед возложением венцов на головы. Любовь - не в мыслях, не в эмоциях, не в сексе, а между людьми - и только благодаря этому, мысли, эмоции, секс открываются любви. Мы целиком дарим себя другому. Церковь здесь предельно откровено, молясь о «ложе нескверном» и «семени долгожизненном», так что ее не заподозрить в половом ханжестве или в бесполом романтизме. Ни дети, ни секс, ни эмоции, ни сумма их - еще не любовь. Много было умных и любящих людей, отрицавших и первое, и второе, и третье. Но лучше всего поняли, что такое любовь и брак - монахи. Брак - это ведь тоже «моно», единство двух в «плоть одну», причем «плоть» здесь - не мясо, а новая, цельная личность. Ни венчание, ни постриг вам этой цельности, целомудрия, не подарят; и в семье, и в монастыре жизнь новая - завоевывается. А все-таки есть существенное отличие, делающее именно венчание, а не постриг - таинством. Отличие простое: единство двоих в браке - это замысел Творца о том, каким должен быть человек. Сам Христос - мужчина, конечно, и, конечно же, не женщина, а в то же время женское и мужское в Нем есть, они в Нем немыслимо едины, как едины в Спасителе и божественное с человеческим. Христос - это Адам, из которого не вынуто женское ребро.

Поэтому на венцах - изображение Христа. Он - та вершина, где только и можно любить до единства. Священник дает целовать венцы жениху и невесте, возлагает на их головы (или шаферы держат над головами). А дальше - как и при таинстве Евхаристии - следует чтение отрывка из послания апостола Павла. Новобрачных, правда, смущают слова, которыми кончает свое поучение (где единство мужа и жены сравнивается с единством Христа и Церкви) апостол: «Жена да боится своего мужа». Как может любовь уживаться со страхом? Как Христос - глава Церкви, так муж - глава, голова жены, как собственное тело муж любит жену, говорит апостол. А как наше тело относится к собственной голове? Уж верно, любит ее, жить без нее не может, но до инфарктов, до дрожи боится тело дерзких идей, которые голова замышляет, а осуществлять ему. А у головы этот инстинкт страха ослаблен, - как иначе идти на охоту или испытания ядерной бомбы? Но мужское бесстрашие страшит женщин, ведь мужики слишком часто доверяются народному присловью: «Голова пройдет - все тело пролезет». Анатомия это опровергает - и жизнь тоже. Слишком часто семья физически не может пролезть туда, куда пролез глава семьи. А разве не страшно, когда мужья бросают жен - как они тогда напоминают голову профессора Доуэля, которая вроде бы и была человеком, да еще умным, речистым, чувствительным - но уж точно не была мужчиной. Другое дело, что очень редко, когда мужик - баба, главой семьи становится женщина. Очень редко так должно быть! Даже Маргарет Тэтчер была главой государства, не семьи!

Тоже как на литургии, читают Евангелие - о знаменитой свадьбе, на которой Иисус благословил воду, превратив ее в вино - так благословляет он жениха с невестой, превращая их в «моно» - в семью. Как на литургии, поют собравшиеся «Отче наш» и священник дает мужу и жене (да-да, уже мужу и жене!) выпить вина из общей чаши. Это не подмена Евхаристии, причастия Крови Христовой - это память о той, евангельской свадьбе, о том, что в таинстве брака водица нашей, человеческой влюбленности, превращается в вино любви.

И, наконец, трижды обводит священник новобрачных вокруг аналоя. Так новокрещаемые трижды обходят вокруг купели. И в крещении, и в венчании начинается новая жизнь - жизнь в Боге единой личности. Не обманывайтесь: единство - как и Бог - впереди, и расти ваш брак будет долго и трудно, как дерево на краю пустыни. Поэтому кончают таинство венчания - многолетием. «Многая лета» сотворит Господь, если мы будем постоянно чувствовать, что нашей любви, нашему браку мало, не хватает земного времени. Конечно, и венчанному браку можно изменить, предать любовь свою - но ведь и причастие может быть не к вечной жизни, а к вечному осуждению, если мы предаем Христа. Не пытайтесь «хранить верность» - любите, молясь друг другу и Богу. Вырастут дети и внуки, все пройдет, как дым - но если останется любовь, но и в Небесном Царстве вы будете в брачных венцах.